В Бишкеке завершился международный театральный фестиваль малых форм «Импульс». Нина Мазур, приглашенный эксперт фестиваля, театровед, вице-президент международного форума монодрамы подразделения ITI при ЮНЕСКО рассказывает ИА «24.kg» о тенденциях театрального искусства в мире и подводит итоги культурного события в КР.
- Вы инициатор и создатель многих театральных фестивалей в странах Европы и Азии. Что сближает европейский и азиатский театры и чем они разнятся?
- Фестиваль в любом случае – не только праздник искусства, но и праздник взаимопонимания, добра, стремления людей к мирной и спокойной жизни. Сокровенный смысл слов о дружбе не изменился. Напротив, они стали более актуальными. Театральные фестивали помогают людям понимать друг друга.
Какие фестивали я называю хорошими? Такие, где есть два важных фактора: высокий художественный уровень показанных спектаклей и та особенная, таинственная атмосфера открытости и любви всех ко всем, которая служит той же идее. Это объединяет театры Востока и Запада и фестивали всех стран.
При этом Восток и Запад имеют различную театральную концепцию. На том пространстве, которое базировалось на системе Станиславского, и воспитано было русской театральной школой, признаваемой во всем мире, осталось стремление, как у творцов, так и у зрителей прийти в театр и услышать внятную историю, которую можно потом пересказать. И хорошо, если этот определенный сюжет человека возвышает, даже через страдания, через катарсис. К этому стремится зритель Востока в широком понимании.
Что касается западного театра, то зритель там хочет не совсем того же. Бытие определяет сознание, этого никто не отменял, а спрос рождает предложение. И то, чего просит зритель, рано или поздно должно быть ему дано, иначе театры будут пустеть. На Западе актуален не театр сопереживания, внятно рассказанных историй, а театр, тяготеющий к аудиовизуальным эффектам, который воздействует на человека не через ум и не через сердце, а через чувства, спонтанную эмоцию, возникающую от зрелища. Действо в спектаклях, основанных на русской театральной школе, мы воспринимаем либо сердцем, либо умом, в любом случае, они соотносятся как сообщающиеся сосуды. В этом смысле там другой театр.
Если говорить о театре европейского и азиатского населения постсоветских стран, то между ними тоже существует разница. Мне кажется, что театр Центральной Азии, прежде всего, близок к истокам, к чему-то, что было до. В нем некая языческая близость к природе, к древним ритуалам, к тому, что заложено в ментальной первооснове народа. Думаю, в Азии это сильнее. Более того, я наблюдаю рост интереса европейцев к этому восприятию мира и искусства, уважительное отношение к умению людей Азии погрузиться в эти истоки.
- Недавно в нашем театре русской драмы была поставлена «Бесприданница» Островского в современном прочтении. Возможно, это выглядело попыткой подступиться к авангарду, но зритель воспринял это неоднозначно. Соотносится ли такой стиль с классическим материалом?
- Это вопрос характера и сущности человека, творца, который создает спектакль. Право на эксперимент имеет каждый художник. Другое дело, даст ли ему это право театр, в котором он делает эксперимент, потому что театр напрямую связан с посещением его зрителем. Недовольство зрителя поставит театр в очень сложное положение.
Чтобы экспериментировать с великими именами, с их пьесами, надо ощущать в себе не только силу необъятную, иметь реальный талант, эквивалентный или хотя бы приближающийся к таланту того великого ушедшего творца, к пьесе которого ты прикасаешься. Если твой талант не может приблизиться к таланту творца, тогда получается клоунада: зрителя обмануть невозможно, он голосует ногами, и либо идет смотреть, либо говорит после того, как посмотрел, друзьям и родственникам, что смотреть это не нужно.
- Вы пишете пьесы и часто перекладываете язык прозы на язык сцены. «Амок» Стефана Цвейга, который прозвучал на нашем фестивале в исполнении актера из Косова на албанском языке, или «Ангел, который сошел с ума» по «Камере обскура» Владимира Набокова. Не возникает ли у вас желание поспорить с автором?
- Я, быть может, заняла какую-то определенную нишу в литературе. Что это за ниша? Допустим, вы читаете «Ромео и Джульетту» Шекспира и задаетесь таким вопросом: интересно, почему юная Джульетта, имея в качестве матери молодую женщину, старше ее всего на 12 лет, фактически как старшую сестру, в трудную минуту своей жизни не находит в ней опору, а вынуждена опираться на монаха - совершенно чужого человека, предложившего ей рискованное и страшное средство выхода из положения? Кто ж такая эта мама? Что за ситуация? Тогда я между строк этого великого произведения Шекспира нашла для себя ответ и написала пьесу «Леди Капулетти». Можно ли назвать ее самостоятельным произведением? В каком-то смысле да, а в каком-то – нет, потому что я не просто взяла образы Шекспира, там есть прямые цитаты из трагедии, повернутые под таким углом, что пьеса кажется совершенно новой. Поэтому я пишу, что это пьеса по мотивам такого-то произведения. Это как бы волшебный поворот драгоценного камня, и ты видишь, что он уже не зеленый, а голубой или какого-то другого цвета и выглядит иначе.
- Это моноспектакль?
- Да, это монолог матери после гибели Джульетты. Пьесу переводят, и она идет во многих театрах мира.
- Тенденция в мире театральных постановок движется в сторону монологов, к человеческому, исповедальному… На ваш взгляд, какая исповедь в последнее время потрясла вас и о чем она?
- Было много блестящих спектаклей, но если вот так, врасплох, спросить, отвечу: это «Кыся» Владимира Кунина, с которым теперь знаком и бишкекский зритель благодаря фестивалю. В нем есть и нелитературные слова, и среди снобов произведения Кунина считаются того уровня, которые рассчитаны на широкую публику. Это не для аристократов духа. Мне безразлично, кто и как назовет эту прозу. Я могу сказать только одно: спектакль настолько теплый, настолько трогательный, что люди смеются и плачут. Ему 15 лет. Посмотрев раз, вы не забудете его никогда.
- Нет ли у вас желания превратить в пьесу произведения наших писателей Чингиза Айтматова или Мара Байджиева?
- Специально такой мысли у меня не было, и вот почему. Чингиза Айтматова я воспринимаю как современника, человека моего времени. Как правило, я задаю себе вопросы, подобные вопросам к «Ромео и Джульетте», только по отношению авторов, которых нет давно, по отношению к которым я не просто ребенок, а потомок. Я не чувствую себя вправе прикасаться сейчас к творчеству Айтматова.
Актриса, которая на фестивале представила монолог «Эсимде» по повести Чингиза Айтматова «Материнское поле», Гулайым Каниметова показала высочайший класс реалистического театра, театра, основанного на системе Станиславского. Она играла не на русском языке, но это ничего не меняет. Вместе с тем она привнесла в образ Толгонай столько национального, от почвы и истоков, из которых она и сама взросла, что можно сказать: она не играла кыргызку, она была ею. Это удивительное совпадение таланта актрисы, ее национальных чувств и замечательной режиссуры казахского режиссера Бекпулата Парманова.
- Ваше впечатление от спектакля БГДТ имени А.Умуралиева «Сфорцандо» Жана Ануя?
- Это попытка переосмыслить известную пьесу Жана Ануя и сделать ее более современной. Мне кажется, это хорошая школа для актеров, которая учит иному театру, другому существованию на сцене. Именно в этом ключе я рассматриваю этот спектакль, совсем не как образец трактовки Жана Ануя.
- Галина Волчек, художественный руководитель московского театра «Современник», недавно сказала, что «сегодняшний театр – это смесь цирка и псевдоноваторства». Она права?
- К словам Волчек нельзя не прислушаться, потому что ее профессиональный опыт огромен, она очень талантливый человек. Более того, она одна из тех немногих руководителей, которого актеры в своем театре боготворят. Может быть, те спектакли, которые сегодня награждаются, вызвали у нее такое отторжение. Но я бы не подписалась под словами, что весь сегодняшний театр, от А до Я, представляет собой такую малоприятную смесь.
Если молоденький юноша, которому пока нечем похвастаться в области знаний, эрудиции, находится в компании девушек, что он делает? Он кривляется, ходит на голове, всячески «выделывается» перед девчонками. Может быть, это болезнь роста, и мы еще не знаем, что будет из того режиссера, который по молодости лет занимается трюкачеством. Я не люблю так безнадежно смотреть на живую жизнь, она всегда права.
- Театры мира – это такая большая творческая лаборатория драматургии и воплощений. А что вам хотелось бы увидеть на сцене в будущем?
- Все достойные литературные произведения так или иначе где-то нашли свое воплощение. Я бы хотела увидеть такой воображаемый новый фестиваль, на котором «народы, распри позабыв, в единую семью соединятся», и сказать себе: после этого фестиваля прекратятся все распри и кровопролития, мир станет лучше. Это мечта. Я понимаю, что такого фестиваля на свете нет, но мечтать не возбраняется.
- Ваши впечатления о кыргызском зрителе?
- Если говорить о группе зрителей, которую я видела в театре в эти дни, то это внимательные, отзывчивые и чрезвычайно тонкие люди. Чтобы в такой тишине смотреть и слушать спектакли, где на сцене находится один человек, говорящий на чужом непонятном языке, надо любить, иметь уважение к этому и желание понять, что этот человек так талантливо хочет им сказать. И начинают плакать, потому что понимают…
- Есть ли будущее у фестиваля IMPULS в Бишкеке?
- Теперь он будет ежегодным, в Дни города.
